Россия нутром чувствует угрозу в Украине: что украинцам удастся выбраться из этого болота

Я не знаю, о чем думает Путин, но догадываюсь, что он чувствует, переживая свой звездный час: наконец мир его если не слушается, то хотя бы слушает. Пусть с возмущением, пусть с недоверием, пусть с презрением или брезгливо, но слушает, а не как раньше, когда Россия прозябала на задворках газет между Индией и Бразилией.

Сейчас русские сюжеты перекочевали на первые полосы, и Путин наслаждается ужасом толпы и вниманием реанимированных кремлевских экспертов, пытающихся его понять. Хотя что у Путина на уме, то и на языке. Особенно, когда президент шутит.

– Мне нужно, – сказал он, объясняя, как привести биржу в чувство и вернуть инвестиции в Россию, – лишь улыбнуться, показывая, что не так страшен черт, как его малюют.

Это только кажется, что он говорит не всерьез. На самом деле Путин вещает от лица народа то, что народу нравится: не хотят дружить, будут бояться, а потом все равно любить. В прошлый раз об этом писал Бродский:

И сюда нас, думаю,

завела не стратегия даже,

но жажда братства:

лучше в чужие встревать дела,

коли в своих нам не разобраться.

Я не знаю, о чем думает Путин, но понять его проще, чем самых близких друзей. За последние полгода я узнал о них куда больше, чем мне хотелось бы. Я всегда дружил с оппонентами отечественной власти. Одни обличали ее мерзости вслух, другие – на кухне, третьи – в лагерях, и все – за границей. Разные и непохожие, мы не сомневались в главном, считая коммунизм преступлением, свободу – идеалом, Запад – путем и Европу – будущим. Мы потешались над тусклыми вождями застоя, мы вместе болели за перестройку, мы пили шаманское в день победы над путчем и вместе горевали, когда страна пятилась туда, где к несчастью уже была. Менялись президенты (американские чаще, чем русские), но не менялись взгляды, которые я привык считать разумными, вменяемыми, а значит, неизбежными.

Крым сломал наше единство, разделив меня со многими из тех, кого я люблю, ценю и не могу простить. Сперва я пытался спорить, ссылаясь на факты. Но выяснилось, как и предупреждал Ницше, что фактов нет – есть только их интерпретация: «Если укры не этого мальчика распяли, то наверняка другого». Только тут до меня дошло, что виновато не вранье телевизора – мои друзья слишком долго высмеивали кремлевскую пропаганду, чтобы пасть ее жертвой. Источник разногласий нужно искать в подсознательных комплексах, залегающих столь глубоко, что распознать их можно только со стороны.

Мои друзья не за президента, хотя бы потому, что многие встречались с КГБ и ненавидят его. Они не за Путина, они – против Украины. И не потому что они верят тому, что первый говорит о второй, а потому, что боятся, что это – неправда. Подспудно, нутром и нюхом, они чувствуют экзистенциальную угрозу в Украине. Ведь если – вопреки бардаку и традициям, нищете и воровству, войне и развалу – ей удастся выбраться из общего болота, то оно перестанет быть общим. Нужно примириться с восточными европейцами, которые всегда тянулись к Западу, можно – с прибалтами, которые, честно говоря, никогда не были по-настоящему своими.

Но что будет, если из болота вылезут украинцы? Ведь они – такие же, как мы, даже хуже, ибо у них вместо Пушкина один Шевченко. Одно дело – идти на Запад вместе, другое – двигаться не только врозь, но и в разные стороны. И тогда будущее Украины становится роковым вопросом не московской власти, а собственной идентичности. Мне представляется геополитическое коромысло так: чем выше одно плечо, тем ниже другое. Жить с этим тяжело даже тем, кто привык.